Почему Бог выбрал эту обезьяну - свящ. Антоний Лакирев

понятен хотя бы ее состав — даже не критерии формирования. И как только такая группа приобретает в глазах участников хотя бы минимальную определенность, люди начинают проявлять лояльность к группе, коллективное91 поведение, предпочитают интересы группы и действуют в этих интересах. Более того, в таких экспериментальных группах люди (не все, но многие!) очень быстро, практически моментально, сообразуют свое поведение с тем, как они выглядят в глазах членов своей группы.

Видимо, такое «чувство принадлежности» сильно влияет на наш мозг через нейромодуляторы, в первую очередь — влияющий на взаимоотношения окситоцин и группу веществ, чьим предшественником является продинорфин. Между прочим, одно из характерных отличий генома человека от обезьян — последовательность, регулирующая синтез продинорфина и влияющая на синтез нейропептидов на его основе. По сравнению с обезьянами у нас синтез продинорфина, похоже, происходит интенсивнее. Отбор человеческих вариантов регуляторного участка продинорфинового гена, начавшийся много миллионов лет назад, продолжается и сегодня…

Идентификация себя не столько со своим «Я», сколько с группой, к которой индивид принадлежит (хотя бы только в его собственных глазах), существует у людей даже в большей степени, чем у обезьян. С точки зрения выживания и эволюции это приводит к большей сплоченности и кооперации в группах, а также снижению стресса. Важную роль это играет и в формировании межличностных союзов, не исключая и семейные. Этот феномен действительно повышает приспособленность и выживание небольших популяций, особенно во враждебном окружении. Но у него есть «темный двойник»: как мы уже упоминали, те же нейромодуляторные механизмы ведут к разделению людей по принципу «свой — чужой» и усилению агрессии по отношению к тем, кто идентифицируется как «чужой». В истории мы наблюдаем группы и групповое поведение далеко не только племенного характера, как у предков. Политические группировки, расы, националистическое поведение, социальные слои, религиозные течения, школьные классы, толпа, орущая «Распни, распни Его»… Рациональных оснований здесь чаще всего не требуется, достаточно механизмов групповой самоидентификации, чтобы агрессия к тем, кто не является своим, приняла любые кровавые формы. Дегуманизация «чужих», придумывание объяснений, почему «их» надо уничтожить, лишь следствие. На этом фоне нестройные вопли «это мамонт из нашей долины» выглядят довольно безобидно…

Во-первых, это наглядный пример того, как вещи, бывшие неплохим приспособлением к условиям палеолита (и задолго до него), становятся довольно вредными для современного человечества, тем наследством, для преодоления которого требуются серьезные нравственные усилия. А во-вторых, это наглядный пример того, как постепенно происходит формирование личности, с большим трудом эмансипирующейся от социальной группы в интеллектуальном и нравственном смысле. Быть может, переход от групповой идентификации к настоящему само-стоянию перед Богом происходит только сейчас…

Глава 14

Личность и призвание

Как понятие о личности, так и сам термин, появились довольно поздно; собственно говоря, это было одним из отдаленных побочных результатов тринитарных споров и споров вокруг халкидонского догмата. До относительно недавних времен там, где мы сейчас говорим о личности, люди обычно говорили о «душе». Я беру это слово в кавычки, потому что на данном этапе истории и культуры оно уже не выглядит таким удачным, как четыре или сорок тысяч лет назад. Тем не менее для древнего человека оно значило довольно много. Историческое расследование заняло бы слишком много места, однако понятие «душа» давно стало для нас настолько привычным, что у большинства людей формируется интуитивное представление о его смысле; чаще всего — небезупречное.

Трудно сказать, откуда взялось это понятие у кроманьонцев (людей современного поведения), живших 35—40 тысяч лет назад: судить об этом мы можем только по очень косвенным признакам. Однако мы можем указать по крайней мере на некоторые вопросы, ответом на которые это понятие могло бы быть. В первую очередь речь идет о погребениях, не таких уж уникальных для нашего вида. Мы уже упоминали, что нельзя исключить, что, по крайней мере, некоторые неандертальцы могли иногда погребать умерших; для кроманьонцев погребение довольно быстро становится массовым феноменом. Что такое человек и как соотносятся его тело, которое мы погребаем в позе спящего или в позе эмбриона, с его «я», невидимой частью? И откуда берется тот глубинный протест, который практически всегда связан с фактом смертности самого себя и близких людей?

Как мы уже говорили в предыдущей главе, кроманьонец должен был наблюдать смерть в самых разных, подчас очень жестоких формах постоянно. При низкой продолжительности жизни поколения сменяются часто; при высокой детской смертности в любой группе с этим постоянно сталкиваются практически все взрослые. Современные люди, сплошь и рядом делающие вид, что смерти не существует, на самом деле старательно прячут голову в песок; 40 тысяч лет назад сделать так было невозможно.

Что происходит, когда осознающий себя живым и существующим человек вынужден видеть смерть, в том числе и свою, если спрятаться от нее он не в силах? И еще: как работает «теория ума», которая в нашем мозге строит представление о других по своему подобию, после когнитивного взрыва?

Захоронения дают нам возможность предполагать, что кроманьонцы воспринимали смерть как своеобразный переход из этой жизни куда-то еще. На самом деле, не так важно, куда именно; представление о предках, которые где-то каким-то образом есть, распространено чрезвычайно широко. Пожалуй, не менее широко, чем практики взаимодействия с теми, кто уже «на том свете». Одна из основополагающих функций шаманов — не столько сплясать с бубном что-то вдохновляющее, чтобы мамонт колосился, сколько при помощи странных песнопений (а порой и поедания мухоморов) сопроводить умершего куда подальше, чтобы он не морочил голову оставшимся жить92. С этой же целью, кстати, тела умерших нередко подвергали разным членовредительствам, связывали, затыкали рот камнями, расчленяли и проч.

Что меняется для живого человека, который видит умершим того, кого он знал при жизни?

…Парра помнила старого Фырта много лет, с самого детства. Фырт был на два года старше нее, и ему часто поручали стеречь малышей, когда они играли у входа в пещеру племени даннов. Потом Фырт и все, родившиеся в один год с ним, стали взрослыми и получили свой шрам на лбу и личное копье из тисса. Парра тогда спряталась, сама не зная почему. Всю ночь перед первой охотой новых взрослых Фырт искал ее, но нашел только под утро. «Почему ты тогда пряталась?» — этот вопрос он задавал Парре еще много лет. «Я не знаю, чего я так боялась», — всякий раз честно признавалась Парра.

Так или иначе, она стала его женщиной только на следующий год, холодной весной, когда дожди то и дело сменялись снегом. Из преданий племени Парра знала, что когда-то данны жили далеко к югу от здешних мест, там, где зима была намного короче, а лето суше. Но здесь тоже неплохо и можно прокормиться. Во всяком случае, Фырт всегда приносил еду и ей, и их детям, которых Парра рожала ему одного за другим. Всего шесть, пятеро из которых выжили. Старший, в конце концов, стал вождем, а младший должен был стать взрослым следующей зимой. Только одна девочка, которую Фырт назвал Коо, третья, родившаяся после двух сыновей, погибла той страшной голодной зимой, после которой Парра стала шаманкой.

Фырт не одобрял этого: он тогда даже хотел уйти от нее, но не смог. Парра знала, почему он несколько лун ходил по окрестным холмам и долинам один, появляясь в стойбище даннов лишь на короткие минуты, чтобы принести ей зайца, куропатку или что-нибудь еще. А однажды вечером он вошел в ее шатер, который сам и соорудил из мамонтовых ребер и шкур. «Знаешь, я не смог уйти. Куда мне без тебя?» — сказал тогда Фырт. Парра вывела его из шатра на берег реки, где они молча просидели до самого рассвета.

На рассвете Парра сказала: «Ну, ты же искал меня целый год. Я прождала тебя гораздо меньше. Это из-за Коо». С тех